Отчего-то вспомнилось именно теперь, в католический Сочельник.
Это старая сказка, кто помнил, уже забыли... (с)
И правда ведь, наверняка. Но только не я, обещавшая себе написать её уже несколько лет как, и вот, наконец...
Благодаря ей я запомнила июнь невесомым тёплым палантином летнего ветра на моих плечах и неуловимым (невесть откуда взявшимся) запахом морского бриза. И за это, а также за открытые по-старому(или наоборот, по-новому) мои глаза на мир вокруг, я говорю ей - спасибо.
Сказки, которые всегда...

ВСТРЕЧА.

очень много буковокНе то чтобы он нарочно искал её – гораздо логичней было бы тогда просто постучать в её дверь, но бродя по дорожкам полу-заброшенного парка в забытом Богом городишке, он явно лелеял надежду просто так, вдруг, встретить её, погружённую в обычную жизнь обычного человека. Обычного… Как прежде претила ему такая жизнь, вызывая раздражение и брезгливость, вероятно из-за детских воспоминаний той убогой домашней атмосферы, от следов которой, как от сальных отпечатков отцовской руки, он так долго не мог
отделаться; так теперь она вызывала в нём неловкость и настороженность, заставляя сильного и уверенного человека стараться незаметно для посторонних глаз идти сейчас по аллее парка, как скрывающемуся от преследования беглому преступнику. Впрочем, посторонних глаз тут было не так уж много. Пожилой мужчина выгуливал свою безобразно располневшую таксу, которая еле семенила за ним, смешно переваливаясь на своих коротких лапках. Молодая мамаша одной рукой толкала впереди себя коляску с малышом, исступлённо трясущим свою погремуху, а другой держала раскрытый журнал, куда периодически поглядывала, или скорее периодически поглядывала на дорогу, чтобы не сойти с неё и не споткнуться. Эти редкие прохожие были так увлечены своими привычными делами, да, вполне обычными в его представлении, и своими мыслями, что они совершенно не обратили своё скромное внимание на высокого мужчину в чёрном старомодном плаще, с вычурно завязанным вокруг шеи шёлковым антрацитовым платком, уже изрядно поседевшими волосами, аккуратно забранными в хвост, и цепким взглядом прищуренных тёмных глаз.

Он заметил её издалека. В этой части парка только одна лавочка оказалась занята. Но подойти напрямик он всё же не решился, а, сделав по тропинке крюк, подошёл с краю и сел рядом. Она кормила булкой суетливых воробьёв и неповоротливых голубей: старательно отламывала одинаковые маленькие кусочки хлеба, скатывала их пальцами в круглые комочки и кидала птицам, но не хаотично разбрасывая, а так, чтобы каждая птаха заметила и тут же устремилась к желанной добыче. Спустя минуту, и две, и пять – она не повернула головы и не подняла на него глаз, так, словно этот кусочек пространства – с лавочкой, где она сидела, снующими у её ног птицами и небом над её головой, - находился в другом измерении, и ни одно движение рядом не касались его.

Он вынул из кармана сложенную местную газету, которую машинально прихватил где-то по дороге, словно предвидел, что придётся прятаться за ней, как заправскому сыщику в бестолковых киношных детективах, и, открыв её на последнем развороте, даже мельком не глянув на текст, стал незаметно наблюдать.

Казалось, она постарела на целую вечность! С тех пор, как они, незаметно для себя (а может быть это только он и не заметил) оказались в разных мирах, прошло немало лет. Конечно и он, как ни редко заглядывал в зеркало, замечал и появляющуюся седину, и морщины, но седина эта только добавляла ему шарма, а морщинки придавали выражению лица некую снисходительность.
В её тёмных волосах тоже уже мелькали прозрачные прядки, однако не это заставило его похолодеть так, словно ледяной водой окатили. Глаза её, прежде озорные и добрые, с весёлыми лучиками в уголках, теперь безучастно скользили мимо, ни к чему не прикасаясь, словно сквозь. Сложенные когда-то в милую, или же напротив, дерзкую улыбку, губы были спокойно сомкнуты, будто бы хранили молчание чёртову уйму лет. Ему даже пришлось приглядываться, дышит ли. Она казалась собственным призраком, тенью. Только теперь уже бескрылой Тенью…

Ему было неловко так беззастенчиво разглядывать её, но безуспешно пытаясь начать разговор, он не мог произнести ни слова, только чувствовал, как сбилось дыхание. Её имя застряло у него в горле ледяным комком, перекрыло воздух, и всё, что смог он выдавить, было только хрипловатое «Здравствуй», произнесённое никому и в никуда. Она вновь осталась безучастной, только на секунду задержала взгляд
впереди себя. Лицо же её никак не изменилось – ни тени улыбки, ни взмаха ресниц.

Он смотрел на неё внимательно, пытаясь уловить малейшие движения мысли, как во времена, когда она дала свой дурацкий обет молчания. Но если тогда это совершенно не мешало, скорее даже давало возможность всегда, несмотря на присутствие других людей рядом, оставаться наедине, то сейчас это молчание казалось ему тягостным и пустым.
«Здравствуй», - вдруг услышал он спустя какое-то время, и это прозвучало так, словно всего одним этим заурядным словом она спрашивала, зачем он здесь, чего хочет и как живёт.

Разговор явно не клеился. Он отломил от булки, что крошила она птицам, горбушку и тоже начал бросать, стараясь, однако, скорее попасть в голубя, нежели накормить его. Так, булка довольно быстро закончилась. Долго и пристально посмотрев на него, она вдруг встала, поправила свою длинную мягкую юбку до пят и медленно пошла по дорожке в сторону выхода из парка. Он остался сидеть, тупо глядя на
её удаляющуюся фигуру. И что, вот это – всё? Вот это? Всё? Ощущение невероятной неправильности происходящего толкнуло его вперёд, и он быстрым шагом пошёл за ней следом, не оставляя надежды поговорить, удержать.

Город был настолько мал, что уже через полчаса они оказались у дверей её дома. Он смутно помнил это место – последнее на этой стороне улицы, двухэтажное, в два окна, потемневшее от времени деревянное здание с заросшим маленьким садом подле. Чердачное окно всё также зияло круглой чёрной дырой, хотя в нём уже не было никакой надобности. Она повернула в замке ключ, нажала изящную бронзовую ручку в виде перевёрнутой буквы «S» и ненадолго замерла у двери, пропуская его вперёд. Долгий взгляд на пороге, вопреки всем приметам. Что она прочитала в нём – сожаление, бессилие или пробивающуюся сквозь неодолимый барьер отчуждения и неузнавания теплоту и благодарность? Мысли её текли туманным бесформенным облаком, и он не мог пробиться к её сознанию, как ни старался.

Загорелся тусклый свет. Она прошла в кухню и включила газ, поставила чайник. А он стоял растерянно в прихожей, так и не сняв плаща, словно впал в какое-то оцепенение, словно эта каменность и отрешённость каким-то образом передалась и ему.
Дома она казалась немного поживее. Пространство постепенно наполнялось звуками – кипел чайник, шумела в кране вода, шлёпали по полу её босые ноги. Шуршали сухие травы, которые она ложечкой насыпала в пузатый заварник из жестяных разноцветных баночек. Пряно запахло уютом и доброжелательностью, а последняя нотка – засушенные яблочные дольки – добавили в купаж аромат созревшего лета. Того самого, может быть…

Когда он вошёл в кухню, на столе уже стояли две расписные фарфоровые чашки, пар от которых струился красивыми ароматными завитками, вазочка с печеньем, вероятно имбирным, и одинокая сахарница. Ведь сладкого чая никто из них не любил. Но на всякий случай.
Чай они пили молча, периодически поглядывая друг на друга. И когда его внимательный открытый взгляд встречался с её – чуть боязливым и умоляющим, его накрывало горячей волной воспоминаний, возвращая в то время, когда вот также смотрели на него её тёмные глазки-бусинки, а он аккуратно вытаскивал осколки стекла из шелковистой шёрстки и нежно проводил пальцами от носика к затылку, как раз меж смешных ушей испуганного зверька, распластавшегося на его ладони.
«Боже…», - он закрыл глаза. А когда открыл, увидел, что по её щеке бежит одинокая слеза, - «Неужели за эти годы научилась читать мысли?» Она едва заметно покачала головой. Значит, всё-таки – да?
И он вспомнил, как однажды ночью на крыше говорил ей, что мысли читать вовсе необязательно, достаточно хоть изредка просто смотреть в глаза. Наверно, она тоже это вспомнила, потому что смотрела. Пронзительно, не мигая, как-то иначе теперь, словно вглядываясь в темноту. Губы её были по-прежнему сомкнуты, однако он слышал её голос, пусть лишь в своём сознании, ибо ничто более не нарушало
тишины. Конечно, она могла думать вербально, когда хотела.

- Ты даже имени моего не помнишь, - прозвучало скорее с сожалением, нежели с упрёком, и теперь настала его очередь покачать головой.
- Не можешь произнести… Впрочем, и я твоего – тоже. Так что квиты.
Она попыталась улыбнуться, губы её дрогнули, но уголки так и не приподнялись – не получилось. Она опустила глаза и, взяв чашку обеими руками, закрылась, делая вид, что с упоением наслаждается вкусом и ароматом травяного чая.
Этот немой диалог, казавшийся нелепым траги-фарсом, причинял страдание обоим, и он безуспешно искал выход из этой затянувшейся молчанки, понимая и ощущая всю её невыносимость и, с другой стороны, непреодолимость. Между ними был всего лишь стол – маленький, не больше полуметра, но вот так запросто протянуть руку и накрыть её ладонь своей он никак не мог, словно километры пути,
пройденные ими за годы разлуки, увеличивали это расстояние с полуметра до бесконечности.
Тогда он поднялся и всего в два шага встал за её спиной. Она резко отодвинулась от стола, но его ладони, тут же опустившиеся на плечи, не позволили ей подняться тоже, и она так и осталась сидеть на месте, охваченная смятением. Он наклонился и, почти касаясь губами её волос, над самым ухом даже не прошептал – выдохнул наконец имя, которым так давно никто не называл её. Горячий чай, видимо,
растопил ледяной ком в горле, но он успел добавить лишь ещё одно слово – «Послушай», как она прервала его своим холодным «Не надо».

В её сознании колотилось, пульсировало, горело лишь оно только «Зачем?» Тихий, скромный мирок в одночасье пошатнулся и исказился, как отражение на воде, в которую бросили камень, и теперь вся эта её «жизнь» дробилась и шла кругами, бесконечно повторяя саму себя и теряя цельность, показывая, насколько ненастоящей она была, лишь блеклой копией, тенью. Тенью… Она так и осталась ей. Не в силах
теперь сфокусировать и отделить на время эту часть себя, дать ей волю, она принесла ей в жертву всю себя, и та охотно приняла этот бесценный дар. Теперь она, летучая мышь в женском обличии, впадала в анабиоз в холода, искала укромные тёмные уголки, чтобы укрыться, видела мир вверх ногами, подолгу зависала у ночных окон и почти разучилась пользоваться словами. А другая часть её уснула, будучи в полной уверенности, что никому не под силу разбудить её. Даже ему. Ей снились горные ущелья, пещеры и крутые уступы, на которых изредка виднелись белёсые звёздочки эдельвейсов. Ну так зачем тогда? Зачем?

А он думал о том, что от её детской непосредственности, наивной веры в сказки, бесшабашности (или даже безбашенности – пусть) не осталось и следа. И за все эти годы ему ни разу и в голову не пришло, что всё может быть вот так. Да, конечно, крылья… Он пытался помочь, они вместе пытались, но потом она стала всё больше замыкаться в себе и отдаляться, а он просто не придал этому значения. Не то чтобы отпустил – не держал.

Он послушно отпрянул, но потом своевольно поцеловал её в макушку, вдыхая аромат мягких волос, такой тонкий и притягательный, что он манил гораздо сильнее запаха кофе с корицей январским утром или воскресного бисквита с миндалём и яблоками, тянувшегося из кухни под вечер. Сердце накрыло тягучей тёплой волной нежности. Собственно, нежность – это и всё, что было между ними. Казалось, что этого недостаточно, что это так мало. Но в итоге, только она и уцелела. И уж если в нём…

- Знаешь, я лишь хотела, чтобы ты был счастлив, - задумчиво протянула она, - но я не смогла. Прости…
Он часто заморгал, словно листал возникающие в памяти картинки – как она доверчиво заглядывала в его глаза, думая отчётливо, но так тихо, будто шёпотом: «Ты счастлив?», а он лишь медленно опустил ресницы в ответ. И эти полёты над озером, бег наперегонки навстречу радуге и сказки про паруса… Пауза затянулась.
- Я был, - он вздохнул громко и коротко, - только понял это не сразу.
- Помнишь, ты просил научить тебя быть счастливым? – она грустно усмехнулась.
- А ты вручила мне ключ от счастья – ромашку без одного лепестка, - он поставил свой стул почти вплотную и сел так, чтобы видеть её глаза совсем близко, - конечно помню. Всё.
- Это тот самый? - она вдруг кивнула на его шейный платок, - неужели ещё носишь?
- Да, он. А почему нет – он хорошо согревает, - хитро прищуренные его глаза повеселели.
- Шёлк? – она вопросительно подняла бровь.
- Нет, - многозначительная пауза, - Твоё крыло. Или пиратский парус для маленькой лодки.
Лицо её вдруг как-то вытянулось, глаза заблестели, и она уткнулась носом в его плечо, так по-детски трогательно, что он растерялся.
- Третья сверху? – неожиданно пришло на ум.
- Угу, - от её сбивчивого дыхания стало горячо.
- Промахнулась, - хотелось утешить или хотя бы рассмешить, - почти целый дюйм.
«Только не смотри на меня сейчас, только не смотри…», - он чувствовал, как рубашка становилась влажной от её слёз. «Наверное, это к лучшему», - думал он, - «Когда тает лёд, всегда много воды».

А ещё он думал о том, как и когда всё пошло не так, разматывая клубок событий обратно. Она ушла оттого, что перестала быть той, кем была. Неужели такая мелочь, как закрытое окно, всему причиной? Он даже не помнил, как закрыл его. Возможно даже и не он, а кто-то другой, пока все носились с его пустяковой раной. И почему ей пришло в голову возвращаться именно через окно? Какое безрассудство!
Да нет, глупо винить её, она бы и не вернулась, если б не эта история с лаской. И если бы он в сердцах не наговорил ей жестоких обидных слов, а она тут же не упорхнула, как птичка… Мышка. А ведь он так и не сказал ей «Прости» - письмо, написанное им тогда в порыве отчаяния, так и не увидело адресата. Она так и не узнала…

«Это моя вина», - неуверенно произнёс он, - «Как всегда… Я вечно ломаю жизни тех, кто мне особенно дорог. Слишком уж они хрупкие, а я так груб и неосторожен. Прости меня».
Она подняла на него свои заплаканные глаза: «Что ты, милый. Виноваты всегда оба». Он склонил голову, а она, обхватив её обеими руками, прижалась лбом, словно выполняя какой-то неведомый ритуал.
- Ты просто выбрала не того, - мягко и утешающе проговорил он, - Я наверно проклят или заколдован.
Заколдованный волшебник… Смешно!
- Ты сам себя заколдовал, своим неверием, - теперь пришла её очередь утешать, - а я всё пыталась расколдовать.
- Почти получилось. Если б только я всё не испортил.
Она вдруг отодвинулась и посмотрела на него с сожалением: «Я знаю, о чём ты думаешь. Что тогда мы могли бы быть вместе. Не могли. И теперь не можем».
Своё «Почему?» он так и не произнёс. Всё равно оно осталось бы без ответа.
- Теперь ты сама себя заколдовала?- шутливый тон заметно горчил, - Это вызов?
- Нет, - она прикрыла глаза, - но… я ничего не чувствую. Совсем. Ты ведь знаешь, что это значит.
- Я знаю. Но это не значит ровным счётом ничего. Мы оба живы. А значит, есть шанс всё исправить. Даже если всего один. Глупо было бы его не использовать.
- Может быть, этот единственный шанс дан на всё существующее число параллельных реальностей, и где-то там, в одной из граней зеркального коридора наши более удачливые двойники уже использовали его?
- Уверена?
- Нет…
- Просто ты боишься…
- Да.

Поэтому этот разговор так нелегко начинался – он обещал быть слишком честным. Прежде она всегда молчала о важном. Слишком мало слов, слишком много времени. Теперь же откровенность не казалась ей такой уж постыдной. Статусы, должности, правила, чужие ожидания, мечты и домыслы, разница в возрасте – всё было сброшено, терять стало нечего. А доверяла она ему всегда. И потому теперь не было никакого смысла прятаться за флёром таинственности и необычности.
- Раньше я легко рассуждала о полётах и падениях, так как изведала и то, и другое, а чувства были ещё свежи. А теперь… Моя жизнь течёт слишком уж вдалеке от всего этого. Я забыла. Поэтому, может быть…
- Я постараюсь напомнить.
- Предложишь мне спрыгнуть с крыши?
Они вдруг одновременно рассмеялись.
Он смотрел на неё и замечал первые робкие проблески жизни, как на засохшем, казалось бы, дереве пробиваются редкие листочки по весне, стоило лишь пригреть солнцу. Стоило согреть…

«Давай, я сварю твой любимый кофе», - неожиданно предложил он. Непродолжительная беседа стоила им обоим стольких сил, что хотелось взбодриться.
- Хорошо. Но почему не я? – его предложение удивило и тронуло её, вроде бы такая непритязательная вещь почти мгновенно сближала, рассеивала тревожность, и, предвкушая наслаждение любимым ароматом пряного кофе, она вполне была готова отказаться даже от таинства его приготовления.
- Да ты же зареклась варить для меня кофе, - отозвался он, совсем по-хозяйски хлопая дверками шкафчиков.
- У меня просто не было повода опровергнуть это, - и большая расписная жестяная банка легла в его руку.
- Поруководишь? – он обернулся через плечо.
- Нет уж. Лучше помогу.
Минута – и все необходимые баночки со специями переместились на стол, почётное место на плите уже заняла медная турка. Ещё пара минут – и появилась первая пенка на тёмной поверхности будущего напитка. Когда подходил момент, он снимал турку с огня, а она размешивала пенку маленькой узкой ложечкой. И вот, огонь погашен – ответственный момент добавления пряностей.
- Может быть, ты? – но она покачала головой.
- Импровизируй, - рука её коснулась баночек со специями, - а я пока накрою столик в комнате.
И прихватив из буфета скатерть и вазочку с печеньем, она поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж.

Ещё пару минут он колдовал над композицией аромата, с филигранной точностью добавляя корицу и кардамон, имбирь и ваниль, и даже чуточку острого перца для пикантности. Потом, оставив на некоторое время приготовленный напиток «осознавать себя», довольно быстро отыскал две маленькие тоненькие чашечки, блестящий резной поднос и даже молочник со сливками.
И вот, не прошло и десяти минут, (хотя нет, вероятно, прошло, но их никто не заметил) и он уже ставил на низкий круглый столик свежесымпровизированный кофе в белых фарфоровых чашечках, красующихся на изящном подносе в компании молочника и сахарницы с колотым рафинадом. Да, на всякий случай. А может, для красоты.

Комната наверху, и без того небольшая, вмещала в себя длинный, аккурат напротив окна, диван, закиданный подушками разных цветов и размеров, какой-то странный пузатый торшер, тот самый кофейный столик, расположившийся вместе с широким, плетёным из бамбука, креслом на встрёпанном ворсистом ковре, напоминающем шкуру белого медведя, умершего от старости. Почти по центру комнату
перегородил огромный, до потолка, старинный книжный шкаф, наверное, главная достопримечательность этого дома, прячущий в глубине комнаты скромный спальный уголок.
Она уселась на диван, потеснив ворох подушек, а ему оставила кресло.
«У тебя довольно… мило», - он запнулся, подбирая подходящее слово, однако тут же счёл свой выбор неудачным. Она скептически хмыкнула, но промолчала. Взяла чашку, поднесла к губам, закрыла глаза, чтобы полней ощутить аромат, и сделала маленький глоток. Он застыл в ожидании, внимательно наблюдая за реакцией.
- Вообще-то, по правилам, - нарочно занудным тоном начала она, - первым попробовать должен был ты, - но потом улыбнулась и продолжила уже мягко, стараясь сдержать восторг, - Это волшебно. Ты знаешь, я врать не умею, только молчать. Ты – непревзойдённый Мастер зелий и кофе, и тягаться с тобой бесполезно. Лично я не берусь.
- Я открою тебе секрет, - вкрадчиво проговорил он и пододвинулся ближе, словно и правда намеревался выдать какую-то страшную тайну, - если ты пообещаешь ответить мне честно на один вопрос.
- Один? – интонация голоса выдала смущение.
- Да. Очень простой, - он тоже сделал глоток и, казалось, даже удивился необычному вкусу, но потом кивнул в знак одобрения.
- А если я откажусь, ты продашь секрет конкурентам? – она пыталась шутить, но в груди жгло от мысли, что это мог быть за вопрос.

Он не ответил, многозначительно посмотрел на неё и перевёл разговор на другую тему. Он рассказывал – она зачарованно слушала, потом они недолго спорили, потом уютно молчали. А когда закатные лучи окрасили стену дома напротив золотисто-розовым, а тени – серебристо-синим, она подошла к окну и долго глядела на угасающие краски.
- В саду сейчас особенно хорошо, - голос её звучал мягко и мелодично, прекрасно дополняя собой предзакатную атмосферу, - в этот час ветер будто бы благоговейно замирает, а листья яблонь и вишен отбрасывают на стену дома такие причудливые тени, что можно смотреть, не переставая, а рисунок всё равно будет ускользать, меняя очертания…
Казалось, она просто думала вслух, и слова эти позволяли лучше запомнить увиденное, прочувствованное.
Он подошёл и встал рядом. За окном не было ничего удивительного. Дом напротив, почти такой же облезлый, стоял очень близко, лучи заходящего солнца бликовали в его окнах и слепили глаза. На крыше ворковали голуби. За домом растопырил ветки высоченный тополь, своей раскидистой кроной почти полностью закрывая вид на город.
А в её глазах отражались солнечные блики, и наверное небо, и ласточки… Словно за окном было не вот это всё, а заросшее по берегам озеро, дальний лес, встающий неровной бахромой, тропинка через луг, где нетронутые никем травы почти по пояс…
И он невольно вздохнул, прежде чем произнёс: «Хочешь, я останусь здесь с тобой? Пока ты не почувствуешь себя совсем живой и будешь готова выбирать сама, как…», - он хотел сказать «нам», но запнулся, - «жить дальше».

Её глаза расширились и стали вновь пугливо-тревожными, судорожно заскользили вверх-вниз, будто бы ища точку опоры. Она ухватилась за подоконник и ловила едва приоткрытыми губами воздух, как выброшенная на берег рыба. Он понял, что снова сделал что-то не то, смутившись, отошёл в другой угол комнаты, всё ещё смутно надеясь услышать ответ. Ему нестерпимо хотелось вернуть её прежнюю.
Вернуть не себе, а просто в этот мир, в её мир, который до сих пор ощущался им как чужой, неприветливый и плоский.
Конечно же она молчала. На такие вопросы никогда нельзя дать прямой ответ. Его можно только почувствовать, угадать в выражении глаз, изгибах рук, теплоте ладоней.
Он неловко топтался возле лестницы, а она всё ещё молча стояла у окна, прижимаясь к стеклу горячим лбом. Вопрос, и правда, был очень простой. Возможных ответов на него было всего два, но они давили на неё неподъёмной тяжестью, будто это были не «да» и «нет», а «казнить» и «помиловать». Он подошёл и обнял её за плечи: «Можешь не отвечать. Я покривил душой, когда сказал, что это простой вопрос».
Она закрыла глаза. Ей казалось, что вся она словно из воска, и её прожгло насквозь – где-то в области сердца теперь зияет дыра, всё ещё плавящаяся по краям от нестерпимого жара.
«Мне, наверное, пора», - слова давались с трудом, словно они были каменные, и их приходилось сперва втаскивать в гору, чтобы потом скатить вниз. Зато теперь ему стало понятней её молчание, - «Доброй ночи». Он хотел было уже направиться к выходу, но перед этим прижался щекой к её виску и в самое ухо прошептал: «Я добавил перец».
Лестница даже не скрипнула под его шагами, на ходу он снял с вешалки плащ, но быстро накинуть его не получилось, с третьей попытки только одной рукой он попал в рукав, а другая уже потянула вниз ручку двери. А она стояла у окна, застыв, подобно жене Лота, и в голове её стучала строчка из популярной песенки: Если он уйдёт, это навсегда…

Всего этого вообще не должно было случиться. Могло присниться, пригрезиться, встретиться в книге. Но случайности – вещи намного упрямее фактов, и им свойственно иногда случаться. Шанс был всего один. Один на всё число возможных параллелей. И вот он таял на глазах.
Хлопнула входная дверь. Он замешкался, ловя второй рукой спадающий с плеча плащ. Обернулся. Ещё секунда, а потом придётся бежать за ним через всю улицу. Она толкнула створки окна, и они с грохотом распахнулись. «Подожди…», - ей показалось, это слово прозвучало так тихо, что расслышать с улицы было практически невозможно. Но ему не обязательно было слышать голос. Он видел её глаза.
Смутно веря, что он всё ещё не ушёл, не чуя ног, она сбежала по лестнице, опрометью пересекла прихожую и только было потянулась к ручке, чтобы открыть дверь, как та распахнулась.
Он молча стоял на пороге в плаще нараспашку и вопросительно смотрел на неё, а она на него – запыхавшаяся и растерянная. Потом закивала по-детски часто и, поймав его ладони, спрятала лицо у него на груди, уткнувшись носом в пуговицу рубашки. Третью сверху. На этот раз точно. Тщетно пытаясь выровнять дыхание, она смешно сопела и шебуршалась, как ёжик, когда услышала его по-доброму ироничное: «Обниматься через порог – плохая примета». Она посмотрела вниз и сделала шаг назад. Их руки не разомкнулись, но теперь уже он держал её ладони в своих, и они постепенно становились такими же горячими. Говорить ничего не хотелось. Она смотрела в его глаза, и была готова вот также смотреть, не мигая, хоть до утра, как на звёзды чёрного августовского неба, с упоением и надеждой высматривая дорожки персеид.
Так они и гипнотизировали друг друга, видимо успешно, потому что ни один не сдвинулся с места, пока в прихожей не сгустилась темнота. Разгонять её ярким светом лампочки обоим казалось святотатством, уж лучше было подняться наверх, где так легко темнота превращалась в уютный полумрак, точечно разбавленный тёплым камерным светом торшера, к примеру, или свечей.
Находиться так близко друг к другу ещё предстояло привыкнуть – каждый раз, когда они осознавали это, их отталкивало, как одно-полярные частицы, но спустя время они снова притягивались, попирая основные законы физики. Когда напряжение выбора отпустило, оказалось, что всё легко.

Легко уплетать наперегонки печенье (оба ведь ничего не ели с самого утра), легко изобретать новые напитки, вроде молока с бананом и корицей или какао с горьким шоколадом, имбирём и зефирками.
Легко усесться по-турецки на ковре, периодически швыряя в другого подушкой в ожидании ответа на свой вопрос.
Но она понимала, что он не может оставаться с ней тут надолго. Этот город, его размеренная жизнь претили ему, и она не хотела, чтобы к новообретённой радости примешивался привкус уж если не отвращения…
- Ты не сможешь здесь жить, - говорила она, - может быть день, два, а потом атмосфера этого мира начнёт убивать тебя, а я этого не хочу.
- Уверен, мы найдём какой-нибудь компромисс, - он старался показать, что её сомнения не стоят душевных терзаний, тем более - сейчас.
- Компромисс? Это когда оба делают то, чего не хотят, в угоду друг другу? – её упрямству позавидовали бы ослы, только вот вряд ли они умеют так яростно спорить.
- Знаешь, пусть я не могу остаться в твоём мире или забрать тебя в свой, зато нам остаётся узкая полоска приграничья. Не стоит беспокоиться раньше времени. И потом… знаешь основное магическое правило?
Все энергии, сущности и субстанции, действующие в окружающем тебя мире, не нужно считать враждебными и бороться с ними. Иначе на магию не хватит никаких сил. Нужно взаимодействовать, обратить их в союзников, тогда непременно получится всё, что задумал.
- Ты знал это ещё в детстве?
- Нет. Получил довеском к горькому опыту.
«В конце концов, если нам не подходит ни один, ни другой, мы вполне можем создать свой мир. Или даже два или три, чтобы никогда не становилось скучно», - он бросил ей шёлковую подушку с золотистыми кисточками и пересел на диван. А она, обняв её обеими руками, ещё сидела какое-то время на полу, еле заметно раскачиваясь, в глубокой задумчивости. Всего лишь несколько часов назад она не
могла проронить и слова, а теперь ей предлагают творить миры. Чудной народ эти волшебники…
Она положила подушку ему на колени и тоже умостилась на диване.
- Свои миры? Хм… Какой же ты сказочник.
- Да нет, из нас двоих сказочница – ты. А я – твой волшебник. Всё очень логично – ты придумываешь, я создаю. Ты просто всё забыла, пока спала. Но сейчас ты проснёшься и вспомнишь. А пока не думай об этом, хорошо? – он провёл рукой по её волосам так нежно и невесомо, что она закрыла глаза. Оба они замолчали. Слов на сегодня было достаточно. Оставалось место только для тихой нежности – она
обнимала одной рукой его колени, а он всё также легко гладил её по волосам, ка ребёнка, убаюкивая осторожными прикосновениями тонких пальцев.
Дом накрыла тишина. Было слышно, как скребутся стрелки часов, так деликатно, стараясь не потревожить хрупкой гармонии. Её дыхание стало медленным и ровным, и ему показалось, что она уснула, устав от неожиданно нахлынувших эмоций этого дня. На город давно опустилась ночь, Луна показала было свой любопытный нос-картошкой в не занавешенное окно, но смутилась и спряталась за раскидистой кроной старого тополя. Окна дома напротив давно погасли, затихли шаги на улице. Свет в комнате он осторожно погасил, боясь спугнуть её чуткий сон. Комнату наполнила та самая мягкая, бархатная темнота, которая кажется тёплой на ощупь и словно укутывает, ложится на плечи невесомым палантином, глаза к ней привыкают так быстро, словно в ней растворён какой-то особый свет.
Он смотрел на снова появившуюся на её губах знакомую полу-улыбку, бугорок родинки на шее, белёсые следы царапин на запястье, босые ступни, забавно упрятанные в подол длинной юбки, как в одеяло, и незаметно начинал улыбаться сам, переполняясь трогательным чувством Хранителя, этой заботливой бережности, которой предстояло ещё научиться в полной мере.
Веки его уже слипались от усталости, должно быть, он ненадолго задремал, но тут же открыл глаза, когда почувствовал, что она приподнялась на локте и смотрит куда-то за окно. В этот час небо уже светлело и на его размытом голубовато-сером фоне очертания крыши и дерева над ней казались причудливой, мастерски исполненной графикой. Он невольно тоже засмотрелся, а она, настороженно прислушиваясь, вдруг произнесла полушёпотом: «Ты остановил время…». И правда, тишина, окутавшая их, поглощала любое движение, любой звук. Шуршание стрелок затихло. Это казалось невероятным, но даже на огромном дереве напротив их окна не шевелился ни один листочек. Так, будто действительно время остановилось – на какое-то мгновение, в котором застыло всё вокруг, кроме них.
Он коснулся губами её виска и произнёс чуть слышно: «Спи». Сердце сжалось и тяжело заворочалось, с усилием набирая обороты, как движок старого паровоза. Вместе с ним запустились часы, шушуканье которых он уловил уже где-то на грани слуха, проваливаясь в сон.